Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное
слово должно произвесть электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Вся группа должна переменить положение в один миг ока. Звук изумления должен вырваться у всех женщин разом, как будто из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может
исчезнуть весь эффект.
«Зачем вечор так рано скрылись?» —
Был первый Оленькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит
слов,
Он счастлив, он почти здоров…
Все врознь, не говоря ни
слова;
Чуть и́з виду один, гляди уж нет другого.
Был Чацкий, вдруг
исчез, потом и Скалозуб.
Ситников, который расхаживал, бойко посвистывая, вокруг колес своего экипажа, только рот разинул, услышав эти
слова, а Аркадий хладнокровно вынул свои вещи из его коляски, сел возле Базарова — и, учтиво поклонившись своему бывшему спутнику, крикнул: «Трогай!» Тарантас покатил и скоро
исчез из вида…
Сказав последние
слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его
исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом человеке что-то симпатичное.
— Вы ей не говорите, что я был у вас и зачем. Мы с ней еще, может, как раз и сомкнемся в делах-то, — сказал он, отплывая к двери. Он
исчез легко и бесшумно, как дым. Его последние
слова прозвучали очень неопределенно, можно было понять их как угрозу и как приятельское предупреждение.
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких
словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула,
исчезала в туманах символистов.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно
исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем
исчезает все, все мысли,
слова, память, разум — все! Остается в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
Клим Иванович щелкнул пальцами, ощущая, что вместе с Дроновым
исчезло все, что держало в напряжении самообороны. Являлось иное настроение, оно не искало
слов,
слова являлись очень легко и самовольно, хотя беспорядочно.
Но и эти
слова не были услышаны. Ко всему притерпевшаяся старушка вытерла салфеткой серебряную стопку, из которой пила вино, перекрестилась и молча
исчезла.
Клим вспомнил
слова Маргариты о матери и, швырнув книгу на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии
исчезла среди берез.
Она была так толста и мягка, что правая ягодица ее свешивалась со стула, точно пузырь, такими же пузырями вздувались бюст и живот. А когда она встала — пузыри
исчезли, потому что слились в один большой, почти не нарушая совершенства его формы. На верху его вырос красненький нарывчик с трещиной, из которой текли
слова. Но за внешней ее неприглядностью Самгин открыл нечто значительное и, когда она выкатилась из комнаты, подумал...
Он мешал Самгину слушать интересную беседу за его спиной, человек в поддевке говорил внятно, но гнусавенький ручеек его
слов все время
исчезал в непрерывном вихре шума. Однако, напрягая слух, можно было поймать кое-какие фразы.
В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они
исчезали бесследно, вместе со
словами всех других людей.
— Бунтовщики», — иронически думал он, но думалось неохотно и только
словами, а возмущение, ирония, вспыхнув,
исчезали так же быстро, как отблески молний на горизонте.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только
словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги
исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Эх, — вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее
исчезло в его
словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял обилием
слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее
слов, но он чувствовал, что раздражение против нее
исчезает и возражать против ее
слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.
Обнаруживая свою невещественность, оно бесследно
исчезало в потоках горячих речей, в дыме
слов, не оставляя по себе ни пепла, ни золы.
Говорила она долго, но Самгин слушал невнимательно, премудрые
слова ее о духе скользили мимо него,
исчезали вместе с дымом от папиросы, память воспринимала лишь отдельные фразы.
Мелькнули неоформленно,
исчезли слова...
Он сел к столу, развернул пред собою толстую папку с надписью «Дело» и тотчас же, как только
исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу
слов.
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его
словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и
исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу.
Он вздрагивал от счастья, нужды нет, что
слово это сопровождалось русалочным взглядом, что с этим
словом она
исчезла с обрыва.
— Oui! [Да! (фр.)] — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее
слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои
исчезли навсегда.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и
исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним
словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
— А что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не сказали? — спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу. Все беспокойство разом
исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она мне ничего не ответила, кроме одного только
слова...
Он с удивлением осмотрелся, вдруг быстро сообразил и вышел в кухню, не говоря ни
слова, там надел свою шубу и
исчез навсегда.
— То есть в двух
словах, — упирая на каждое
слово, проговорил опять отец Паисий, — по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем
исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации.
Затем предоставлено было
слово самому подсудимому. Митя встал, но сказал немного. Он был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид независимости и силы, с которым он появился утром в залу, почти
исчез. Он как будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, он уже не кричал, как давеча. В
словах его послышалось что-то новое, смирившееся, побежденное и приникшее.
Не успел рассказчик произнести это последнее
слово, как вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и
исчезли во мраке.
Эти
слова заменяют все прежние
слова, и думается час, и думается два: «я не должна видеться с ним»; и как, когда они успели измениться, только уже изменились в
слова: «неужели я захочу увидеться с ним? — нет»; и когда она засыпает, эти
слова сделались уже
словами: «неужели же я увижусь с ним?» — только где ж ответ? когда он
исчез?
Простой народ еще менее враждебен к сосланным, он вообще со стороны наказанных. Около сибирской границы
слово «ссыльный»
исчезает и заменяется
словом «несчастный». В глазах русского народа судебный приговор не пятнает человека. В Пермской губернии, по дороге в Тобольск, крестьяне выставляют часто квас, молоко и хлеб в маленьком окошке на случай, если «несчастный» будет тайком пробираться из Сибири.
Но
слово было произнесено; «туман
исчез, — пишет она, — опять светло и ясно».
Словом сказать, уж на что была туга на деньги матушка, но и она не могла устоять против льстивых речей Струнникова, и хоть изредка, но ссужала-таки его небольшими суммами. Разумеется, всякий раз после подобной выдачи следовало раскаяние и клятвы никогда вперед не попадать впросак; но это не помогало делу, и то, что уж однажды попадало в карман добрейшего Федора Васильича,
исчезало там, как в бездонной пропасти.
Словом сказать, мы целый час провели и не заметили, как время прошло. К сожалению, раздалось призывное: pst! — и Струнников стремительно вскочил и
исчез. Мы, с своей стороны, покинули Эвиан и, переезжая на пароходе, рассуждали о том, как приятно встретить на чужбине соотечественника и какие быстрые успехи делает Россия, наглядно доказывая, что в качестве «гарсонов» сыны ее в грязь лицом не ударят.
И в тот же миг банщик, не сказав ни
слова, зашлепал по мокрому полу и
исчез.
В такие минуты родятся особенно чистые, легкие мысли, но они тонки, прозрачны, словно паутина, и неуловимы
словами. Они вспыхивают и
исчезают быстро, как падающие звезды, обжигая душу печалью о чем-то, ласкают ее, тревожат, и тут она кипит, плавится, принимая свою форму на всю жизнь, тут создается ее лицо.
— Да, — «сила поганьская», — прочитал Петр, — дальше все
исчезло… Постойте, вот еще: «порубан шаблями татарскими»… кажется, еще какое-то
слово… но нет, больше ничего не сохранилось.
И опять ему вспомнилось детство, тихий плеск реки, первое знакомство с Эвелиной и ее горькие слезы при
слове «слепой»… Инстинктивно почувствовал он, что теперь опять причиняет ей такую же рану, и остановился. Несколько секунд стояла тишина, только вода тихо и ласково звенела в шлюзах. Эвелины совсем не было слышно, как будто она
исчезла. По ее лицу действительно пробежала судорога, но девушка овладела собой, и, когда она заговорила, голос ее звучал беспечно и шутливо.
Впрочем, глаза его оставались по-прежнему чистыми и по-прежнему незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный кошмар навсегда
исчез из усадьбы… Когда Максим, продолжавший писать из Киева, наконец, вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: «Я никогда, никогда не прощу тебе этого». Но лицо ее противоречило суровым
словам…
Но овладевшее им чувство робости скоро
исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что
словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Исчезнет при
слове рассудка!
Молчаливое терпение людей
исчезало, уступая место напряженному ожиданию, заметно росло раздражение, звучали резкие
слова, отовсюду веяло чем-то возбуждающим…
Вдруг на площадь галопом прискакал урядник, осадил рыжую лошадь у крыльца волости и, размахивая в воздухе нагайкой, закричал на мужика — крики толкались в стекла окна, но
слов не было слышно. Мужик встал, протянул руку, указывая вдаль, урядник прыгнул на землю, зашатался на ногах, бросил мужику повод, хватаясь руками за перила, тяжело поднялся на крыльцо и
исчез в дверях волости…
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали.
Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою
исчезали, расплываясь по лицу.
Утром он молча пил чай и уходил на работу, в полдень являлся обедать, за столом перекидывались незначительными
словами, и снова он
исчезал вплоть до вечера.
Но это желание не
исчезло у нее, и, разливая чай, она говорила, смущенно усмехаясь и как бы отирая свое сердце
словами теплой ласки, которую давала равномерно им и себе...
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке — на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым,
исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее
слов — особенно вначале, — и только какие-то отдельные образы, цвета.
— А то вот еще бывает, — начал таинственно Ромашов, — и опять-таки в детстве это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь
слово и стараюсь тянуть его как можно дольше. Растягиваю бесконечно каждую букву. И вдруг на один момент мне сделается так странно, странно, как будто бы все вокруг меня
исчезло. И тогда мне делается удивительно, что это я говорю, что я живу, что я думаю.